Сердце дикарки [= О, сколько счастья, сколько муки…] - Анастасия Дробина

Маргитка, стиснув зубы, упорно смотрела в темноту сада. Ее пальцы судорожно сжимали шаль у самого горла. Не глядя на Паровоза, она хрипло спросила:

– Тебе что до того?

– Спрашиваешь – что?! – Сенька взял ее за запястья, с силой развернул к себе. – А не боишься, что я твоему отцу скажу? Что цыгане твои узнают? Что жена его…

– Нет! – вырвалось у Маргитки. – Паровозик, брильянтовый! Не она только! Христа ради, только не Настька! Илья убьет меня, понимаешь? Убьет!

Семен молчал, улыбался, но лицо его было недобрым. Маргитка молча, ожесточенно вырвала у него руки. Глядя в упор, хрипло спросила:

– Что хочешь, серебряный?

Семен, не переставая улыбаться, нагнулся к ней, прошептал несколько слов. Маргитка отпрянула, как ошпаренная:

– На Хитровку?

– Как знаешь. – Сенька потянулся всем телом, засвистел. – Ежели нет – прямо сей минут к твоему отцу иду. Иль к Настасье Яковлевне. Такую бабу грех дурить.

– Не ходи. – Маргитка снова стянула на груди шаль, прислонилась к мокрой стене дома. Сквозь зубы сказала: – Будь по-твоему. Мне терять нечего.

Паровоз молчал. Если бы Маргитка взглянула на него сейчас, она увидела бы, что первый вор Москвы изрядно растерян. Но Маргитка, не отрываясь, смотрела в темный сад. А в освещенном доме два голоса – сильный красивый тенор и серебряное меццо-сопрано – сплетаясь, тосковали:

Нам блаженства с тобой не дадут, не дадут,

А меня с красотой продадут, продадут…

Гости уехали под утро. Цыгане разошлись, в доме наступила тишина. Илья и Настя последними поднялись в свою комнату. В темноте Илья, как был одетый, повалился ничком на постель.

– Разделся бы хоть… – попросила Настя.

Он повернулся, приподнялся на локте. Из-под полуопущенных век проследил за тем, как жена зажигает свечу, как, устало вздохнув, садится перед зеркалом и медленно вынимает шпильки из прически. Черные пряди освобожденных волос одна за другой падали ей за спину. В зеркале Илья поймал ее взгляд. Опустив глаза, пробурчал:

– И как ты его узнала только? Старик стариком, лысина, как паркет, сверкает…

– Не знаю… Сразу вспомнила.

– Из-за него плакала-то?

– Что? – изумленно повернулась к нему Настя. Поймав напряженный взгляд мужа, взялась за голову, с улыбкой простонала: – Ох, Илья… И когда ты уймешься только? Я ведь уже старуха!

– Хороша старуха… – Илья отвернулся к стене. – Даже Паровоз этот – и тот ошалел. Все карманы вывернул перед тобой, чуть на колени не упал.

– Ну, Паровоз… Он – мальчик. Поди, и песен-то приличных не слыхал никогда.

– Плакала ты! – упрямо сказал Илья.

Он сам не знал, зачем ему понадобился этот разговор, чувствовал, что ищет неприятностей на свою голову, но забыть о светлой дорожке, пробежавшей по Настиной щеке, уже не мог.

– Ну, что ж… плакала. – Настя опустила руки с последними шпильками, перебросила волосы на плечо. Тихо вздохнула. – Тебя слушала.

– Меня?! – растерялся Илья. – Меня?.. А я думал…

У него хватило ума не закончить фразы, но Настя не заметила его замешательства. По-прежнему сидя спиной к мужу, она смотрела в зеркало.

– Я ведь тебе всегда говорила: за твой голос весь хор отдать не жаль. Я еще девчонкой была – разум теряла от него. Сейчас-то ты редко поешь, уж не знаю почему… Но как заведешь что-нибудь, у меня вся душа дрожит. Жаль, что у тебя одни кони в голове.

Илья, не отвечая, поднялся, перешел комнату. Сел на пол рядом с женой.

– Настька… Ничего, если спрошу?

– О чем? – Она не удивилась.

– Скажи, а вот если бы… Вот если бы я петь совсем не умел? Был бы, как Таня старая, даже «Обманула-провела» не вытянул бы? Ты бы тогда… Пошла бы ты со мной тогда?

Тишина. Настя молчала, а Илья не смел поднять глаз. Сидел на полу, смотрел на круг света, очерченный свечой. И уже не ждал ответа, когда услышал тихий не то смешок, не то всхлип.

– Конечно, пошла бы. Забыл, как я тебя любила?

– Любила все-таки? – попытался усмехнуться он.

Остро, как никогда в жизни, болело сердце. И даже голос жены слышался будто издалека:

– Вот глупый… И любила, и люблю. Что это тебе в голову пришло?

Илья, не ответив, уткнулся в ее колени. Долго сидел так и, когда встревоженная Настя уже наклонилась к нему, вдруг резко вскочил и опрокинул ее на постель.

– Илья! Господи! Илья! Ты с ума сошел! Нет, видали вы, люди добрые, – устал он! – испуганно отбивалась Настя. – Да успокойся ты, жеребец, что ж тебя под утро разобрало? Дети вот-вот проснутся! Отстань, сдурел совсем! Опять к осени с пузом буду, цыгане со смеху умрут!

– Ты мне жена! – прорычал Илья, с размаху валясь рядом с ней. – Забыла?! Напомню сейчас! Будет пузо – будешь рожать! Это тебе не романсы распевать!

– Бог ты мой… – рассмеялась Настя.

Сбрасывая рубаху, Илья едва успел дунуть на свечу, и комната погрузилась во мрак.

– Дадо, бога ради! Дадо, вставай! Да проснись же!

– Что такое? – Илья сел на кровати.

Комнату заливало солнце, от ночного дождя не было и следа. Кинув взгляд на ходики, он убедился, что уже три часа дня. В дверях комнаты стояла перепуганная Дашка.

– Чайори, что случилось? – Илья сообразил, что, раз уж Дашка ворвалась в спальню родителей, происходит что-то из ряда вон.

– Отец, быстрей, они друг друга поубивают! – Эти слова Дашка прокричала уже с лестницы.

Перепугавшись, что она свалится со страха, Илья наспех оделся и побежал за дочерью.

Панорама открывалась следующая: во дворе, перед крыльцом, поднимая брызги грязи и дождевой воды, катались, вцепившись друг в друга, Гришка и Федька Трофимов. Дашка кричала «Спасите!», из окон высовывались головы цыган, а на прислоненной к стене дома лестнице, обхватив колени руками, сидела безмятежная, как статуя, Маргитка. С одного взгляда Илья понял, что весь сыр-бор из за нее.

– Эй, пшалэ,[49]Гришку бьют! – раздалось из-за дома. Оглянувшись, Илья увидел, что через двор с грозными воплями и лопатой наперевес несется его Илюшка, а за ним, крича и толкаясь, вся ватага братьев вместе с пятилетним Ванькой, подтягивающим на ходу штаны. Не успел Илья остановить их, как сверху грянуло: «Гриха, я сейчас!» и из окна второго этажа во двор низвергся Яшка. Он с ходу кинулся в кучу-малу, и по двору покатился комок из сцепившихся мальчишек. Вдобавок из-за забора послышалось: «Федька, держись!» – и Илья понял, что сейчас на поле битвы примчатся все одиннадцать Трофимовых с мамашей во главе. Встречаться в бою со Стешкой Илье вовсе не улыбалось, и он, набрав воздуху, рявкнул на весь двор: